ГЛАВА I - ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ - А.С.Пушкин

- Quel est cet homme?
- На c'est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu'il veut.
- Il devrait bien, madame, s'en faire une culotte {1}.
Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще
тридцати лет; он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его,
бывший виц-губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение.
Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать
стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем.
Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы
(признаться: кроме права ставить винительный падеж вместо родительного и еще
кой-каких, так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных
преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем) - как бы то ни было,
несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим
невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое для
стихотворца есть его звание и прозвище, которым он заклеймен и которое
никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него как на свою
собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия.
Возвратится ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привезли
ли вы нам чего-нибудь новенького? Задумается ли он о расстроенных своих
делах, о болезни милого ему человека: тотчас пошлая улыбка сопровождает
пошлое восклицание: верно, что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он? -.
красавица его покупает себе альбом в Английском магазине и ждет уж элегии.
Придет ли он к человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле,
тот уж кличет своего сынка и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка
угощает стихотворца его же изуродованными стихами. А это еще цветы ремесла!
Каковы же должны быть невзгоды? Чарский признавался, что приветствия,
запросы, альбомы и мальчишки так ему надоели, что поминутно принужден он был
удерживаться от какой-нибудь грубости.
Чарский употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя
несносное прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов и
предпочитал им светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый
пошлый и никогда не касался литературы. В своей одежде он всегда наблюдал
самую последнюю моду с робостию и суеверием молодого москвича, в первый раз
отроду приехавшего в Петербург. В кабинете его, убранном как дамская
спальня, ничто не напоминало писателя; книги не валялись по столам и под
столами; диван не был обрызган чернилами; не было такого беспорядка, который
обличает присутствие музы и отсутствие метлы и щетки. Чарский был в
отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в
руках. Трудно поверить, до каких мелочей мог доходить человек, одаренный,
впрочем, талантом и душою. Он прикидывался то страстным охотником до
лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не
мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне
предпочитал печеный картофель всевозможным изобретениям французской кухни.
Он вел жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, объедался на всех
дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же неизбежим, как
резановское мороженое.
Однако ж он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на
него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем
кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим
друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял,
чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы
чего-нибудь новенького?
Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа,
когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые,
неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся
под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли. Чарский
погружен был душою в сладостное забвение... и свет, и мнение света, и его
собственные причуды для него не существовали. Он писал стихи.
Вдруг дверь его кабинета скрыпнула, и незнакомая голова показалась.
Чарский вздрогнул и нахмурился.
- Кто там? - спросил он с досадою, проклиная в душе своих слуг, никогда
не сидевших в передней.
Незнакомец вошел.
Он был высокого росту - худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого
его лица были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками
волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая
впалые желто-смуглые щеки, обличали в нем иностранца. На нем был черный
фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже
глубокая осень); под истертым черным галстуком на желтоватой манишке блестел
фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и ведро и ненастье.
Встретясь с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в
обществе - за политического заговорщика; в передней - за шарлатана,
торгующего эликсирами и мышьяком.
- Что вам надобно? - спросил его Чарский на французском языке.
- Signor, - отвечал иностранец с низкими поклонами, - Lei voglia
perdonarmi se... {2}
Чарский не предложил ему стула и встал сам, разговор продолжался на
итальянском языке.
- Я неаполитанский художник, - говорил незнакомый, - обстоятельства
принудили меня оставить отечество; я приехал в Россию в надежде на свой
талант.
Чарский подумал, что неаполитанец собирается дать несколько концертов
на виолончели и развозит по домам свои билеты. Он уже хотел вручить ему свои
двадцать пять рублей и скорее от него избавиться, но незнакомец прибавил:
- Надеюсь, Signor, что вы сделаете дружеское вспоможение своему собрату
и введете меня в дома, в которые сами имеете доступ.
Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более
чувствительного. Он спесиво взглянул на того, кто назывался его собратом.
- Позвольте спросить, кто вы такой и за кого вы меня принимаете? -
спросил он, с трудом удерживая свое негодование.
Неаполитанец заметил его досаду.
- Signor, - отвечал он запинаясь... - ho creduto... ho sentito... la
vostra Eccellenza mi perdonera...{3}
- Что вам угодно? - повторил сухо Чарский.
- Я много слыхал о вашем удивительном таланте; я уверен, что здешние
господа ставят за честь оказывать всевозможное покровительство такому
превосходному поэту, - отвечал итальянец, - и потому осмелился к вам
явиться...
- Вы ошибаетесь, Signor, - прервал его Чарский. - Звание поэтов у нас
не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты
сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем
хуже для них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы
для сочинения libretto {4}. У нас поэты не ходят пешком из дому в дом,
выпрашивая себе вспоможения. Впрочем, вероятно вам сказали в шутку, будто я
вели кий стихотворец. Правда, я когда-то написал несколько плохих эпиграмм,
но, слава богу, с господами стихотворцами ничего общего не имею и иметь не
хочу.
Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные
статуи, бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, -
поразили его. Он понял, что между надменным dandy {5}, стоящим перед ним в
хохлатой парчовой скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном
турецкой шалью, и им, бедным кочующим артистом, в истертом галстуке и
поношенном фраке, ничего не было общего. Он проговорил несколько несвязных
извинений, поклонился и хотел выйти. Жалкий вид его тронул Чарского,
который, вопреки мелочам своего характера, имел сердце доброе и благородное.
Он устыдился раздражительности своего самолюбия.
- Куда ж вы? - сказал он итальянцу. - Постойте... Я должен был
отклонить от себя незаслуженное титло и признаться вам, что я не поэт.
Теперь поговорим о ваших делах. Я готов вам услужить, в чем только будет
возможно. Вы музыкант?
- Нет, Eccelenza! {6} - отвечал итальянец, - я бедный импровизатор.
- Импровизатор! - вскрикнул Чарский, почувствовав всю жестокость своего
обхождения. - Зачем же вы прежде не сказали, что вы импровизатор? - и
Чарский сжал ему руку с чувством искреннего раскаяния.
Дружеский вид его ободрил итальянца. Он простодушно разговорился о
своих предположениях. Наружность его не была обманчива; ему деньги были
нужны; он надеялся в России кое-как поправить свои домашние обстоятельства.
Чарский выслушал его со вниманием.
- Я надеюсь, - сказал он бедному художнику, - что вы будете иметь
успех: здешнее общество никогда еще не слыхало импровизатора. Любопытство
будет возбуждено; правда, итальянский язык у нас не в употреблении, вас не
поймут; но это не беда; главное - чтоб вы были в моде.
- Но если у вас никто не понимает итальянского языка, - сказал,
призадумавшись, импровизатор, - кто ж поедет меня слушать?
- Поедут - не опасайтесь: иные из любопытства, другие, чтоб провести
вечер как-нибудь, третьи, чтоб показать, что понимают итальянский язык;
повторяю, надобно только, чтоб вы были в моде; а вы уж будете в моде, вот
вам моя рука.
Чарский ласково расстался с импровизатором, взяв себе его адрес, и в
тот же вечер он поехал за него хлопотать.

Вернуться на предыдущую страницу