АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО - ГЛАВА II- Пушкин А.С.

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

Дни, месяцы проходили, и влюбленный Ибрагим не мог решиться оставить им
обольщенную женщину. Графиня час от часу более к нему привязывалась. Сын их
воспитывался в отдаленной провинции. Сплетни света стали утихать, и
любовники начинали наслаждаться большим спокойствием, молча помня минувшую
бурю и стараясь не думать о будущем.
Однажды Ибрагим был у выхода герцога Орлеанского. Герцог, проходя мимо
его, остановился и вручил ему письмо, приказав прочесть на досуге. Это было
письмо Петра Первого. Государь, угадывая истинную причину его отсутствия,
писал герцогу, что он ни в чем неволить Ибрагима не намерен, что
предоставляет его доброй воле возвратиться в Россию или нет, но что во
всяком случае он никогда не оставит прежнего своего питомца. Это письмо
тронуло Ибрагима до глубины сердца. С той минуты участь его была решена. На
другой день он объявил регенту свое намерение немедленно отправиться в
Россию. "Подумайте о том, что делаете, - сказал ему герцог, - Россия не есть
ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять увидеть
знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во Франции сделало
вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России. Вы не родились
подданным Петра. Поверьте мне: воспользуйтесь его великодушным позволением.
Останьтесь во Франции, за которую вы уже проливали свою кровь, и будьте
уверены, что и здесь ваши заслуги и дарования не останутся без достойного
вознаграждения". Ибрагим искренно благодарил герцога, но остался тверд в
своем намерении. "Жалею, - сказал ему регент, - но, впрочем, вы правы". Он
обещал ему отставку и написал обо всем русскому царю.
Ибрагим скоро собрался в дорогу. Накануне своего отъезда провел он, по
обыкновению, вечер у графини D. Она ничего не знала; Ибрагим не имел духа ей
открыться. Графиня была спокойна и весела. Она несколько раз подзывала его к
себе и шутила над его задумчивостью. После ужина все разъехались. Остались в
гостиной графиня, ее муж да Ибрагим. Несчастный отдал бы все на свете, чтоб
только остаться с нею наедине; но граф D., казалось, расположился у камина
так спокойно, что нельзя было надеяться выжить его из комнаты. Все трое
молчали. "Bonne nuit" {3},- сказала наконец графиня. Сердце Ибрагима
стеснилось и вдруг почувствовало все ужасы разлуки. Он стоял неподвижно.
"Bonne nuit, messieurs" {4}, - повторила графиня. Он все не двигался...
наконец глаза его потемнели, голова закружилась, он едва мог выйти из
комнаты. Приехав домой, он почти в беспамятстве написал следующее письмо:
"Я еду, милая Леонора, оставляю тебя навсегда. Пишу тебе, потому что не
имею сил иначе с тобою объясниться.
Счастие мое не могло продолжиться. Я наслаждался им вопреки судьбе и
природе. Ты должна была меня разлюбить; очарование должно было исчезнуть.
Эта мысль меня всегда преследовала, даже в те минуты, когда, казалось,
забывал я все, когда у твоих ног упивался я твоим страстным самоотвержением,
твоею неограниченною нежностию... Легкомысленный свет беспощадно гонит на
самом деле то, что дозволяет в теории: его холодная насмешливость, рано или
поздно, победила бы тебя, смирила бы твою пламенную душу и ты наконец
устыдилась бы своей страсти... что было б тогда со мною? Нет! лучше умереть,
лучше оставить тебя прежде ужасной этой минуты...
Твое спокойствие мне всего дороже: ты не могла им наслаждаться, пока
взоры света были на нас устремлены. Вспомни все, что ты вытерпела, все
оскорбления самолюбия, все мучения боязни; вспомни ужасное рождение нашего
сына. Подумай: должен ли я подвергать тебя долее тем же волнениям и
опасностям? Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, столь прекрасного
создания с бедственной судьбою негра, жалкого творения, едва удостоенного
названия человека?
Прости, Леонора, прости, милый, единственный друг. Оставляя тебя,
оставляю первые и последние радости моей жизни. Не имею ни отечества, ни
ближних. Еду в печальную Россию, где мне отрадою будет мое совершенное
уединение. Строгие занятия, которым отныне предаюсь, если не заглушат, то по
крайней мере будут развлекать мучительные воспоминания о днях восторгов и
блаженства... Прости, Леонора - отрываюсь от этого письма, как будто из
твоих объятий; прости, будь счастлива - и думай иногда о бедном негре, о
твоем верном Ибрагиме".
В ту же ночь он отправился в Россию.
Путешествие не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал.
Воображение его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он
от Парижа, тем живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые
навек.
Нечувствительным образом очутился он на русской границе. Осень уже
наступала. Но ямщики, несмотря на дурную дорогу, везли его с быстротою
ветра, и в семнадцатый день своего путешествия прибыл он утром в Красное
Село, чрез которое шла тогдашняя большая дорога.
Оставалось двадцать восемь верст до Петербурга. Пока закладывали
лошадей, Ибрагим вошел в ямскую избу. В углу человек высокого росту, в
зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту, облокотясь на стол, читал
гамбургские газеты. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову. "Ба!
Ибрагим? - закричал он, вставая с лавки. - Здорово, крестник!" Ибрагим,
узнав Петра, в радости к нему было бросился, но почтительно остановился.
Государь приближился, обнял его и поцеловал в голову. "Я был предуведомлен о
твоем приезде, - сказал Петр, - и поехал тебе навстречу. Жду тебя здесь со
вчерашнего дня". Ибрагим не находил слов для изъявления своей благодарности.
"Вели же, - продолжал государь, - твою повозку везти за нами; а сам садись
со мною и поедем ко мне". Подали государеву коляску. Он сел с Ибрагимом, и
они поскакали. Чрез полтора часа они приехали в Петербург. Ибрагим с
любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота
по манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные
мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением
стихий. Дома казались наскоро построены. Во всем городе не было ничего
великолепного, кроме Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже
покрытой военными и торговыми судами. Государева коляска остановилась у
дворца так называемого Царицына сада. На крыльце встретила Петра женщина лет
тридцати пяти, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде. Петр
поцеловал ее в губы и, взяв Ибрагима за руку, сказал: "Узнала ли ты,
Катенька, моего крестника: прошу любить и жаловать его по-прежнему".
Екатерина устремила на него черные, проницательные глаза и благосклонно
протянула ему ручку. Две юные красавицы, высокие, стройные, свежие как розы
стояли за нею и почтительно приближились к Петру. "Лиза, - сказал он одной
из них, - помнишь ли ты маленького арапа, который для тебя крал у меня
яблоки в Ораньенбауме? вот он: представляю тебе его". Великая княжна
засмеялась и покраснела. Пошли в столовую. В ожидании государя стол был
накрыт. Петр со всем семейством сел обедать, пригласив и Ибрагима. Во время
обеда государь с ним разговаривал о разных предметах, расспрашивал его о
Испанской воине, о внутренних делах Франции, о регенте, которого он любил,
хотя и осуждал в нем многое. Ибрагим отличался умом точным и наблюдательным.
Петр был очень доволен его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова
младенчества и рассказывал их с таким добродушием и веселостью, что никто в
ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского,
могучего и грозного преобразователя России.
После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнуть. Ибрагим
остался с императрицей и с великими княжнами. Он старался удовлетворить их
любопытству, описывал образ парижской жизни, тамошние праздники и
своенравные моды. Между тем некоторые из особ, приближенных к государю,
собралися во дворец. Ибрагим узнал великолепного князя Меншикова, который,
увидя арапа, разговаривающего c Екатериной, гордо на него покосился; князя
Якова Долгорукого, крутого советника Петра; ученого Брюса, прослывшего в
народе русским Фаустом; молодого Рагузинского, бывшего своего товарища, и
других пришедших к государю с докладами и за приказаниями.
Государь вышел часа через два. "Посмотрим, - сказал он Ибрагиму, - не
позабыл ли ты своей старой должности. Возьми-ка аспидную доску да ступай за
мною". Петр заперся в токарне и занялся государственными делами. Он по
очереди работал с Брюсом, с князем Долгоруким, с генерал-полицмейстером
Девиером и продиктовал Ибрагиму несколько указов и решений. Ибрагим не мог
надивиться быстрому и твердому его разуму, силе и гибкости внимания и
разнообразию деятельности. По окончанию трудов Петр вынул карманную книжку,
дабы справиться, все ли им предполагаемое на сей день исполнено. Потом,
выходя из токарни, сказал Ибрагиму: "Уж поздно; ты, я чай, устал: ночуй
здесь, как бывало в старину. Завтра я тебя разбужу".
Ибрагим, оставшись наедине, едва мог опомниться. Он находился в
Петербурге, он видел вновь великого человека, близ которого, еще не зная ему
цены, провел он свое младенчество. Почти с раскаянием признавался он в душе
своей, что графиня D., в первый раз после разлуки, не была во весь день
единственной его мыслию. Он увидел, что новый образ жизни, ожидающий его,
деятельность и постоянные занятия могут оживить его душу, утомленную
страстями, праздностию и тайным унынием. Мысль быть сподвижником великого
человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа возбудила в
нем в первый раз благородное чувство честолюбия. В сем расположении духа он
лег в приготовленную для него походную кровать, и тогда привычное сновидение
перенесло его в дальний Париж в объятия милой графини.

Вернуться на предыдущую страницу