О Мильтоне и переводе "Потерянного рая" шатобрианом - А.С.Пушкин

Долгое время французы пренебрегали словесностию своих соседей.
Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных
писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских
привычек и правил, установленных французскими критиками.
В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя прочесть ни
одного предисловия, где бы ни находилась неизбежная фраза: мы думали угодить
публике, а с тем вместе оказать услугу и нашему автору, исключив из его
книги места, которые могли бы оскорбить вкус образованный французского
читателя. Странно, когда подумаешь, кто, кого и перед кем извинял таким
образом! И вот к чему ведет невежественная страсть к народности!.. Наконец
критика спохватилась. Стали подозревать, что г. Летурнер мог ошибочно судить
о Шекспире и не совсем благоразумно поступил, переправляя на свой лад
Гамлета, Ромео и Лира. От переводчиков стали требовать более верности, а
менее щекотливости и усердия к публике - пожелали видеть Данте, Шекспира и
Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде - и с их природными
недостатками. Даже мнение, утвержденное веками и принятое всеми, что
переводчик должен стараться передавать дух, а не букву, нашло противников и
искусные опровержения.
Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит
Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом
его искусства, если б только оный был возможен! Таковое смирение во
французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить
поборников исправительных переводов и, вероятно, будет иметь большое влияние
на словесность.
Изо всех иноземных великих писателей Мильтон был всех несчастнее во
Франции. Не говорим о жалких переводах в прозе, в которых он был безвинно
оклеветан, не говорим о переводе в стихах аббата Делиля, который ужасно
поправил его грубые недостатки и украсил его без милосердия; но как же
выводили его собственное лицо в трагедиях и в романах писатели новейшей
романтической школы? Что сделал из него г. Альфред де Виньи, которого
французские критики без церемонии поставили на одной доске с В. Скоттом? Как
выставил его Виктор Юго, другой любимец парижской публики? Может быть,
читатели забыли и "Cing Mars", и "Кромвеля" - и потому не могут судить о
нелепости вымыслов Виктора Юго. Выведем того и другого на суд всякого
знающего и благомыслящего человека.
Начнем с трагедии - одного из самых нелепых произведений человека,
впрочем одаренного талантом.
Мы не станем следовать за спотыкливым ходом этой драмы, скучной и
чудовищной; мы хотим только показать нашим читателям, в каком виде в ней
представлен Мильтон, еще неизвестный поэт, но политический писатель, уже
славный в Европе своим горьким и заносчивым красноречием.
Кромвель во дворце своем беседует с лордом Рочестером, переодетым в
методиста, и с четырьмя шутами. Тут же находится Мильтон со своим вожатым
(лицом довольно не нужным, ибо Мильтон ослеп уже гораздо после). Протектор
говорит Рочестеру:
- Так как мы теперь одни, то я хочу посмеяться: представляю вам моих
шутов. Когда мы находимся в веселом духе, тогда они бывают очень забавны. Мы
все пишем стихи, даже и мой старый Мильтон.
Мильтон (с досадою). Старый Мильтон! Извините, милорд: я девятью годами
моложе вас.
Кромвель. Как угодно.
Мильтон. Вы родились в 99, а я в 608.
Кромвель. Какое свежее воспоминание!
Мильтон (с живостию). Вы бы могли обходиться со мною учтивее: я сын
нотариуса, городового альдермана.
Кромвель. Ну, не сердись - я знаю, что ты великий феолог и даже хороший
стихотворец, хотя пониже Вайверса и Дона.
Мильтон (говоря сам про себя). Пониже! Как это слово жестоко! Но
погодим. Увидят, отказало ли мне небо в своих дарах. Потомство мне судия.
Оно поймет мою Еву, падающую в адскую ночь, как сладкое сновидение; Адама
преступного и доброго, и Неукротимого духа, царствующего также над одною
вечностию, высокого в своем отчаянии, глубокого в безумии, исходящего из
огненного озера, которое бьет он огромным своим крылом! Ибо пламенный гений
во мне работает. Я обдумываю молча странное намерение. Я живу в мысли моей,
и ею Мильтон утешен: так я хочу в свою очередь создать свой мир между адом,
землею и небом.
Лорд Рочестер (про себя). Что он там городит?
Один из шутов. Смешной мечтатель!
Кромвель (пожимая плечами). Твой "Иконокласт" очень хорошая книга, но
твой черт, Левиафан... (смеясь) очень плох...
Мильтон (сквозь зубы, с негодованием). И Кромвель смеется над моим
Сатаною!
Рочестер (подходит к нему). Г-н Мильтон!
Мильтон (не слыша его и обратясь к Кромвелю). Он это говорит из
зависти.
Рочестер (Мильтону, который слушает его с рассеянностию). По чести, вы
не понимаете поэзию. Вы умны, но у вас недостает вкуса. Послушайте: французы
- учители наши во всем. Изучайте Ракана, читайте его пастушеские
стихотворения. Пусть Аминта и Тирсис гуляют у вас по лугам; пусть она ведет
за собою барашка на голубой ленточке. - Но Ева, Адам, ад, огненное озеро!
Сатана голый, с опаленными крыльями. Другое дело: кабы вы его прикрыли
щегольским платьем; кабы вы дали ему огромный парик и шлем с золотою шишкою,
розовый камзол и мантию флорентинскую, как недавно видел я во Французской
опере Солнце в праздничном кафтане.
Мильтон (удивленный). Это что за пустословие?
Рочестер (кусая губы). Опять я забылся! - Я, сударь, шутил.
Мильтон. Очень глупая шутка!
Далее Мильтон утверждает, что править государством - безделица; то ли
дело писать латинские стихи. Немного времени спустя Мильтон бросается в ноги
Кромвелю, умоляя его не домогаться престола, на что протектор отвечает ему:
г. Мильтон, государственный секретарь, ты пиит, ты в лирическом восторге
забыл, кто я таков, и проч.
В сцене, не имеющей ни исторической истины, ни драматического
правдоподобия, в бессмысленной пародии церемониала, наблюдаемого при
коронации английских королей, Мильтон и один из придворных шутов играют
главную роль. Мильтон проповедует республику, шут подымает перчатку
королевского рыцаря...
Вот каким жалким безумцем, каким ничтожным пустомелей выведен Мильтон
человеком, который, вероятно, сам не ведал, что творил, оскорбляя великую
тень! В течение всей трагедии, кроме насмешек и ругательства, ничего иного
Мильтон не слышит; правда и то, что и сам он, во все время, ни разу не
вымолвит дельного слова. Это старый шут, которого все презирают и на
которого никто не обращает никакого внимания.
Нет, г. Юго! Не таков был Джон Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля,
суровый фанатик, строгий творец "Иконокласта" и книги "Defensio populi"! Не
таким языком изъяснялся бы с Кромвелем тот, который написал ему свой славный
пророческий сонет "Cromwel, our chief, etc" {1}.
Не мог быть посмешищем развратного Рочестера и придворных шутов тот,
кто в злые дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении и в слепоте
сохранил непеклонность души и продиктовал "Потерянный Рай".
Если г. Юго, будучи сам поэт (хотя и второстепенный) так худо понял
поэта Мильтона, то всяк легко себе вообразит, что под его пером стало из
лица Кромвеля, с которым не имел он уж ровно никакого сочувствия. Но это не
касается до нашего предмета. От неровного, грубого Виктора Юго и его
уродливых драм перейдем к чопорному манерному графу Виньи и к его
облизанному роману.
Альфред де Виньи в своем "Сен-Марсе" также выводит перед нами Мильтона
и вот в каких обстоятельствах:
У славной Марии Делорм, любовницы кардинала Ришелье, собирается
общество придворных и ученых. Скюдери толкует им свою аллегорическую карту
любви. Гости в восхищении от крепости Красоты, стоящей на реке Гордости, от
деревни Записочек, от гавани Равнодушия и проч. и проч. Все осыпают г-на
Скюдери напыщенными похвалами, кроме Мольера, Корнеля и Декарта, которые тут
же находятся. Вдруг хозяйка представляет обществу молодого путешествующего
англичанина, по имени Джона Мильтона, и заставляет его читать гостям отрывки
из "Потерянного Рая". Хорошо; да как же французы, не зная английского языка,
поймут Мильтоновы стихи? Очень просто: места, которые он будет читать,
переведены на французский язык, переписаны на особых листочках и списки
розданы гостям. Мильтон будет декламировать, а гости следовать за ним. Да
зачем же ему беспокоиться, если уже стихи переведены? Стало быть, Мильтон
великий декламатор, - или звуки английского языка чрезвычайно как любопытны?
А какое дело графу де Виньи до всех этих нелепых несообразностей? Ему
надобно, чтоб Мильтон читал в парижском обществе свой "Потерянный Рай" и
чтоб французские умники над ним посмеялись и не поняли духа великого поэта
(разумеется, кроме Мольера, Корнеля и Декарта), а из этого выйдет следующая
эффектная сцена.
Хозяйка взяла листы и раздала их гостям.
"Все уселись и замолчали. Не скоро уговорили молодого иностранца начать
чтение и отойти от окна, где он, казалось, с большим удовольствием
разговаривал с Корнелем. Наконец он подошел к креслам, стоявшим у стола; он,
казалось, был слабого здоровья и, можно сказать, упал, а не сел в них. Он
облокотился на стол и закрыл рукою глаза свои, большие и выразительные, но
полузакрытые и покрасневшие от бдений или слез. Он читал стихи свои
наизусть, недоверчивые его слушатели смотрели на него с видом высокомерным
или по крайней мере покровительственным; другие с рассеянным видом
просматривали перевод стихов его.
Голос его, сначала глухой, постепенно очищался; скоро поэтическое
вдохновение исхитило его из него самого, и взгляд его, возведенный к небу,
сделался высоким, как взгляд Рафаэлева евангелиста, ибо свет еще отражался в
нем. Он повествовал в стихах своих о первом грехопадении человека и призывал
святого духа, который предпочитает всем храмам сердце чистое и
бесхитростное, который все ведает и присутствовал при рождении времени.
Это начало принято было с глубоким молчанием, а последняя мысль с
легким ропотом. Он ничего не слыхал, видел все сквозь какое-то облако, - он
был в мире, им созданном, и продолжал.
Он повествовал о духе адском, прикованном в пламени мстительном цепями
диамантовыми; о времени, девять раз наделившем смертных днями и ночами, в
продолжение его падения; о зримой тьме вечных темниц и пламенеющем океане, в
котором плавали падшие ангелы; гремящий его голос начал речь князя демонов:
Ты ли, говорил он, ты ли тот сиявший в ослепительном блеске блаженных
селений света! О! как ниспал ты! Теки со мною... Что нам до поля нашей
небесной битвы? Ужели все для нас погибло? Мы все сохранили, и волю
непреклонную, и дух мести ненасытимый, и ненависть бесконечную, и мужество
непреодолимое, ужели это не победа?
Тут слуга громким голосом возвестил о прибытии гг. Монтрезора и
д'Антрэг. Они раскланялись, поговорили, передвигали все кресла и наконец
уселись. Слушатели воспользовались этим, чтобы начать множество частных
разговоров; в них слышались только хулы и упреки в безвкусии; некоторые
умные, но слишком привязанные к старине люди вскричали, что они этого не
понимают, что это выше их разумения (не думая, чтобы говорили правду), и
этим ложным смирением привлекали себе похвалу, а поэту осуждение; выгода
двойная. Иные говорили даже, что это поругание святыни.
Прерванный поэт закрыл лицо руками и облокотился на стол, чтобы не
слышать всего этого шума похвал и критик. Только три человека подошли к
нему: то были какой-то офицер, Покелень и Корнель; сей последний сказал
Мильтону на ухо:
"Советую вам переменить ваши картины; та, которую вы нам изобразили,
слишком высока для ваших слушателей".
Мильтон, несмотря на то что назначенные для чтения места переведены и
что он должен читать их по порядку, ищет в памяти своей то, что, по его
мнению, более произведет действия на слушателей, не заботясь о том, поймут
ли его или нет. Но посредством какого-то чуда (неизъясненного г-м де Виньи)
все его понимают. Дебарро находит его приторным; Скюдери - скучным и
холодным. Мария Делорм очень тронута описанием Адама в первобытном его
состоянии. Мольер, Корнель и Декарт осыпают его комплиментами etc. etc.
Или мы очень ошибаемся, или Мильтон, проезжая через Париж, не стал бы
показывать себя, как заезжий фигляр, и в доме непотребной женщины забавлять
общество чтением стихов, писанных на языке, не известном никому из
присутствующих, жеманясь и рисуясь, то закрывая глаза, то возводя их в
потолок. Разговоры его с Дету, с Корнелем и Декартом не были бы пошлым и
изысканным пустословием; а в обществе играл бы он роль, ему приличную,
скромную роль благородного и хорошо воспитанного молодого человека.
После удивительных вымыслов В. Юго и графа де Виньи, хотите ли видеть
картину, просто набросанную другим живописцем? Прочтите в "Вудстоке" встречу
одного из действующих лиц с Мильтоном в кабинете Кромвеля.
Французский романист, конечно, не довольствовался бы таким незначащим и
естественным изображением. У него Мильтон, занятый государственными делами,
непременно терялся бы в пиитических мечтаниях и на полях какого-нибудь
отчета намарал бы несколько стихов из "Потеряного Рая"; Кромвель бы это
подметил, разбранил бы своего секретаря, назвал бы его стихоплетом и вралем
etc., а из того бы вышел эффект, о котором бедный В. Скотт и не подумал!
Перевод, изданный Шатобрианом, заглаживает до некоторой степени
прегрешения молодых французских писателей, так невинно, но так жестоко
оскорбивших великую тень. Мы сказали уже, что Шатобриан переводил Мильтона
почти слово в слово, так близко, как только то мог позволить синтаксис
французского языка: труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства
читателей и который может быть оценен двумя, тремя знатоками!
Но удачен ли новый перевод? Шатобриан нашел в Низаре критика
неумолимого. Низар в статье, исполненной тонкой сметливости, сильно напал и
на способ перевода, избранный Шатобрианом, и на самый перевод. Нет сомнения,
что, стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан, однако, не мог
соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения. Подстрочный перевод
никогда не может быть верен. Каждый язык имеет свои обороты, свои
условленные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут
быть переведены на другой язык соответствующими словами. Возьмем первые
фразы: Comment vous portez-vous; How do you do. Попробуйте перевести их
слово в слово на русский язык {1}.
Если уже русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и
средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим
языкам, не способен к переводу подстрочному, к преложению слово в слово, то
каким образом язык французский, столь осторожный в своих привычках, столь
пристрастный к своим преданиям, столь неприязненный к языкам, даже ему
единоплеменным, выдержит таковой опыт, особенно в борьбе с языком Мильтона,
сего поэта, все вместе и изысканного и простодушного, темного, запутанного,
выразительного, своенравного и смелого даже до бессмыслия?

Перевод "Потерянного Рая" есть торговая спекуляция. Первый из
современных французских писателей, учитель всего пишущего поколения, бывший
некогда первым министром, несколько раз посланником, Шатобриан на старости
лет перевел Мильтона для куска хлеба. Каково бы ни было исполнение труда, им
предпринятого, но самый сей труд и цель оного делают честь знаменитому
старцу. Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно
пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и
богатством, предпочел им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров, где
долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку
с продажной рукописью, но с неподкупной совестию. После этого что скажет
критика? Станет ли она строгостию оценки смущать благородного труженика и
подобно скупому покупщику хулить его товар? Но Шатобриан не имеет нужды в
снисхождении: к своему переводу присовокупил он два тома, столь же
блестящие, как и все прежние его произведения, и критика может оказаться
строгою к их недостаткам столько, сколько ей будет угодно: несомненные
красоты, страницы, достойные лучших времен великого писателя, спасут его
книгу от пренебрежения читателей, несмотря на все ее недостатки.
Английские критики строго осудили "Опыт об английской литературе". Они
нашли его слишком поверхностным, слишком недостаточным; поверив заглавию,
они от Шатобриана требовали ученой критики и совершенного знания предметов,
близко знакомых им самим; но совсем не того должно было искать в сем
блестящем обозрении. В ученой критике Шатобриан не тверд, робок и сам не
свой; он говорит о писателях, которых не читал; судит о них вскользь и
понаслышке и кое-как отделывается от скучной должности библиографа; но
поминутно из-под пера его вылетают вдохновенные страницы; он поминутно
забывает критические изыскания и на свободе развивает свои мысли о великих
исторических эпохах, которые сближает с теми, коим сам он был свидетель.
Много искренности, много сердечного красноречия, много простодушия (иногда
детского, но всегда привлекательного) в сих отрывках, чуждых истории
английской литературы, но которые и составляют истинное достоинство "Опыта".
Книга Шатобриана начинается быстрым и широким изображением средних
веков, служащим введением в "Историю английской литературы".

"Порядок общественный, вне порядка политического, составлен из религии,
умственной деятельности и промышленности материальной. Во всяком народе, во
время величайших бедствий и важнейших событий, священник молится,
стихотворец поет, ученый мыслит, живописец, ваятель, зодчий творят и зиждут,
ремесленник работает. Смотря только на них, вы видите мир настоящий,
истинный, неподвижный, основание человечества, однако, по-видимому, чуждый
обществу политическому. Но священник в своей молитве, поэт, художник, ученый
в своих творениях, ремесленник в своем труде - открывают от времени до
времени, в какую эпоху они живут, в них отзываются удары событий, от которых
сильнее и обильнее текли их жалобы, их пот и дары вдохновения..."
2

"Средние века представляют картину странную и которая кажется
произведением мощного, но расстроенного воображения. В древности каждый
народ исходит, так сказать, из собственного своего источника, некий
первобытный дух проникает во все и во всем отзывается, нравы и гражданские
установления делаются однородными. Общество в средних веках было составлено
из обломков тысячи других обществ. Римская цивилизация и паганизм в нем
оставили свои следы; христианская религия несла ему свое учение и
торжества;, франки, готфы, бургундцы, англо-саксы, датчане, норманцы
сохраняли обычаи и нравы, свойственные их племенам. Все роды собственности и
законов были перемешаны между собою... Все формы свободы и рабства
сталкивались между собою: монархическая свобода короля, аристократическая
свобода благороднорожденного, личная свобода священника, общая свобода
волостей, исключительная свобода городов, судилищ, сословий ремесленных и
купечества, представительная свобода народа, рабство римское, повинность
варварских племен, крепость приземельная. Отселе явления, несообразные ни с
чем, обычаи, один другому противуречащие и связанные только узами религии.
Кажется, будто народы разные, не имеющие между собою никакого сношения,
согласились жить под единою властию, около единого алтаря".

1 Кстати, недавно (в "Телескопе" кажется) кто-то, критикуя перевод,
хотел, вероятно, блеснуть знанием итальянского языка и пенял переводчику,
зачем он пропустил в своем переводе выражение battarsi la guancia - бить
себя по щекам. - Battarsi la guancia - значит раскаяться, перевести иначе не
имело бы никакого смысла. (Прим. Пушкина.)

Вернуться на предыдущую страницу