Глава V. ЛЮБОВЬ - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин

Ах ты, девка, девка красная!
Не ходи, девка, молода замуж;
Ты спроси, девка, отца, матери,
Отца, матери, роду-племени;
Накопи, девка, ума-разума,
Ума-разума, приданова.

Песня народная.

Буде лучше меня найдешь, позабудешь.
Если хуже меня найдешь, воспомянешь.

То же.

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со
мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал
большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то
бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты.
Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что
был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. "Что? каков?" - произнес пошепту
голос, от которого я затрепетал. "Все в одном положении, - отвечал Савельич
со вздохом, - все без памяти вот уже пятые сутки". Я хотел оборотиться, но
не мог. "Где я? кто здесь?" - сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к
моей кровати и наклонилась ко мне. "Что? как вы себя чувствуете?" - сказала
она. "Слава богу, - отвечал я слабым голосом. - Это вы, Марья Ивановна?
скажите мне..." Я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул.
Радость изобразилась на его лице. "Опомнился! опомнился! - повторял он. -
Слава тебе, владыко! Ну, батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли?
пятые сутки!.." Марья Ивановна перервала его речь. "Не говори с ним много,
Савельич, - сказала она. - Он еще слаб". Она вышла и тихонько притворила
дверь. Мысли мои волновались. Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна
входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик
замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре
забылся сном.
Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью
Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить
сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и
прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее
губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй.
Огонь пробежал по мне. "Милая, добрая Марья Ивановна, - сказал я ей, - будь
моею женою, согласись на мое счастие". Она опомнилась. "Ради бога
успокойтесь, - сказала она, отняв у меня свою руку. - Вы еще в опасности:
рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня". С этим словом она
ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет
моя! она меня любит! Эта мысль наполняла все мое существование.
С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой
цирюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал.
Молодость и природа ускорили мое выздоровление. Все семейство коменданта за
мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом
удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна
выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства призналась мне в
сердечной склонности и сказала, что ее родители, конечно, рады будут ее
счастию. "Но подумай хорошенько, - прибавила она, - со стороны твоих родных
не будет ли препятствия?"
Я задумался. В нежности матушкиной я не сомневался, но, зная нрав и
образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что
он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека. Я чистосердечно
признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно
красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марье
Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не
сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею
доверчивостию молодости и любви.
Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич,
выговаривая мне за поединок, сказал мне: "Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне
посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у
меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у
Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается да раскается". Я слишком был
счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за
Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его
освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что
случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня
забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему
и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду
оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего
несчастного соперника.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением
ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить
печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не
объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья
Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж
уверены в их согласии.
Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я
схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило
меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в
конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и
перечитывал торжественную надпись: "Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в
Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость". Я старался по почерку
угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его
распечатать и с первых строк увидел, что все дело пошло к черту. Содержание
письма было следующее:
"Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском
нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой,
мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего
согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за
проказы твои проучить тебя путем как мальчишку, несмотря на твой офицерской
чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе
на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам.
Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из
Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.
Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести
занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился,
хоть и не смею надеяться на его великую милость, Отец твой А. Г."
Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие
выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня.
Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же
непристойным, как и несправедливым.
Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего
более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не
сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад
и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув
на него грозно: "Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и
целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить". Савельич был
поражен как громом. "Помилуй, сударь, - сказал он, чуть не зарыдав, - что
это изводишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я
заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая
помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?" - "Что ты сделал? - отвечал
я. - Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в
шпионы?" - "Я? писал на тебя доносы? - отвечал Савельич со слезами. -
Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин:
увидишь, как я доносил на тебя". Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел
следующее:
"Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания,
мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены
уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и
господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и
потворство к молодому человеку. С получением сего приказываю тебе немедленно
отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что
поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили".
Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно
оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был
неутешен. "Вот до чего я дожил, - повторял он, - вот каких милостей
дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина
твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват:
он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто
тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать
мусье да тратить лишние деньги!"
Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении?
Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не
почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках.
Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего
следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским
семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на
крыльце. "Что это с вами сделалось? - сказала она, увидев меня. - Как вы
бледны!" - "Все кончено!" - отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она
побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею
рукою и сказала дрожащим голосом: "Видно, мне не судьба... Родные ваши не
хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает,
что нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы..." -
"Этому не бывать! - вскричал я, схватив ее за руку, - ты меня любишь; я
готов на все. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не
жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там, со
временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня
простит..." - "Нет, Петр Андреич, - отвечала Маша, - я не выйду за тебя без
благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия.
Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую - бог
с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих..." Тут она заплакала и ушла от
меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в
состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я сидел, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич
прервал мои размышления. "Вот, сударь, - сказал он, подавая мне исписанный
лист бумаги, - посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я
помутить сына с отцом." Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на
полученное им письмо. Вот он от слова до слова:
"Государь Андрей Петрович,
отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на
меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний; а
я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и
усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра
Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно,
барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие
бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под
самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта,
куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан
Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него, кроме
хорошего, нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы
Егоровны он как родной сын. А что с ним случилась такая оказия, то быль
молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается. А изволите вы
писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим
кланяюсь рабски. Верный холоп ваш
Архип Савельев".
Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика.
Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо
Савельича мне показалось достаточным.
С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не
говорила и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня
постыл. Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна
сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое. С
Иваном Кузмичом виделся я только, когда того требовала служба. Со Швабриным
встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе
неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне
несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и
бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась
мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я
боялся или сойти с ума, или удариться в распутство. Неожиданные
происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе
сильное и благое потрясение.

Вернуться на предыдущую страницу