Глава II - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин

ВОЖАТЫЙ

Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня.

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по
тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что
поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым
перед Савельичем. Все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке,
отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел
с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: "Ну, ну,
Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера
напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и
слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся".
- Эх, батюшка Петр Андреич! - отвечал он с глубоким вздохом. -
Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять
тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к
дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда
да и только!.. Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают,
что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия
не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще
изредка ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко ли дело!"
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались
печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом.
Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу,
проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и
наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:
- Барин, не прикажешь ли воротиться?
- Это зачем?
- Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает
порошу.
- Что ж за беда!
- А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)
- Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
- А вон - вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было
сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало
буран.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими
занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но
ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до
следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно.
Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую
тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел
мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В
одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну,
барин, - закричал ямщик, - беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой
свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и
Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали. "Что же ты не едешь?" - спросил
я ямщика с нетерпением. "Да что ехать? - отвечал он, слезая с облучка, -
невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом". Я стал было его
бранить. Савельич за него заступился. "И охота было не слушаться, - говорил
он сердито, - воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы
себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы
на свадьбу!" Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около
кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая.
Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я
глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но
ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели... Вдруг увидел я
что-то черное. "Эй, ямщик! - закричал я, - смотри: что там такое чернеется?"
Ямщик стал всматриваться. "А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое
место, - воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно
быть, или волк, или человек".
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал
подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
- Гей, добрый человек! - закричал ему ямщик. - Скажи, не знаешь ли где
дорога?
- Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да
что толку?
- Послушай, мужичок, - сказал я ему, - знаешь ли ты эту сторону?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
- Сторона мне знакомая, - отвечал дорожный, - слава богу, исхожена и
изъезжена вдоль и поперек. Да, вишь, какая погода: как раз собьешься с
дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо
прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле,
ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал
ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай".
- А почему мне ехать вправо? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где
ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. -
Ямщик казался мне прав. "В самом деле, - сказал я, - почему думаешь ты, что
жило недалече?" - "А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, -
и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко". Сметливость его и тонкость
чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому
снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг
и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на
плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои
бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури
и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до
сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные
обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по
опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное
презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность,
уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне
казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне...
Вдруг увидел я вороты и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию
моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное
возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием.
С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на
крыльце с видом глубокого огорчения. "Тише, - говорит она мне, - отец болен
при смерти и желает с тобою проститься". Пораженный страхом, я иду за нею в
спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными
лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит:
"Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни;
благослови его". Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?..
Вместо отца моего вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на
меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: "Что это
значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?"
- "Все равно, Петруша, - отвечала мне матушка, - это твой посаженый отец;
поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит..." Я не соглашался. Тогда
мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все
стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я
спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня
кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое благословение..." Ужас и
недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли;
Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи, сударь: приехали".
- Куда приехали? - спросил я, протирая глаза.
- На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи,
сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было
так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь
под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина
освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и
бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай,
который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
- Где же вожатый? - спросил я у Савельича .
"Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на
полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. "Что, брат, прозяб?" -
"Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить?
заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин
вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез
с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока,
росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась
проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно
приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был
оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и
поморщился. "Ваше благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите
поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его
желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув
ему в лицо: "Эхе, - сказал он, - опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?"
Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал,
конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
- Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. -
Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на
погосте.
"Молчи, дядя, - возразил мой бродяга, - будет дождик, будут и грибки; а
будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за
спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!" При сих словах он
взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и
воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж
догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что
усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого
неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого.
Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи,
далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но
делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство
Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на
лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба
захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце
сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были
запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную
плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему
обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я
позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему
полтину на водку. Савельич нахмурился. "Полтину на водку! - сказал он, - за
что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля
твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому
скоро придется голодать". Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему
обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж,
что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по
крайней мере из очень неприятного положения. "Хорошо, - сказал я
хладнокровно, - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего
платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп".
- Помилуй, батюшка Петр Андреич! - сказал Савельич. - Зачем ему твой
заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
- Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли
я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская
воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
- Бога ты не боишься, разбойник! - отвечал ему Савельич сердитым
голосом. - Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать,
простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои
окаянные плечища.
- Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке, - сейчас неси сюда
тулуп.
- Господи владыко! - простонал мой Савельич. - Заячий тулуп почти
новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В
самом деле тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок.
Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не
завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим
подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: "Спасибо,
ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду
ваших милостей". Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая
внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем
вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту
высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем
белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его
речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При
имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой! - сказал он. - Тавно ли,
кажется, Андрей Петрович был еще твоих лет, а теперь вот уш какой у него
молотец! Ах, фремя, фремя!" Он распечатал письмо и стал читать его
вполголоса, делая свои замечания. "Милостивый государь Андрей Карлович,
надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему
не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому
камрад?.. "ваше превосходительство не забыло"... гм... "и... когда...
покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку"... Эхе,
брудер! так он еще помнит стары наши проказ? "Теперь о деле... К вам моего
повесу"... гм... "держать в ежовых рукавицах"... Что такое ешовы рукавиц?
Это, должно быть, русска поговорк... Что такое "дершать в ешовых рукавицах?"
- повторил он, обращаясь ко мне.
- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным, -
обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в
ежовых рукавицах.
- Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешовы рукавицы
значит не то... "При сем... его паспорт"... Где же он? А, вот... "отписать в
Семеновский"... Хорошо, хорошо: все будет сделано... "Позволишь без чинов
обнять себя и... старым товарищем и другом" - а! наконец догадался... и
прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в
сторону мой паспорт, - все будет сделано: ты будешь офицером переведен в ***
полк, и, чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую
крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного
человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В
Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня
милости просим: отобедать у меня".
"Час от часу не легче! - подумал я про себя, - к чему послужило мне то,
что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В
*** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!.." Я
отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая
немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть
иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною
поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом
и отправился к месту моего назначения.

Вернуться на предыдущую страницу