Авторский идеал в романе «Евгений Онегин»

В романе «Евгений Онегин» проявилась пушкинская полнота духа как способность вмещать и выражать все многообразие жизни. «Пушкин в «Евгении Онегине» исторически подошел к менявшейся на его глазах современности и к своему собственному сознанию»158, - справедливо указывает И.М. Семенко. В современном европейском и русском литературоведении, исследующем сложнейшие проблемы Автора и Читателя, Автора и его «картины мира», Автора и Героя, пушкинский роман становится буквально кладезем аргументации в спорах по этим вопросам.
В 60-70-х гг. ХХ в. имел место спор об образе автора – одной из основных категорий теоретико-литературной мысли (идею автора как центра художественного произведения отрицал, например, Р. Барт (программная статья «Смерть автора»), настаивая на мысли, что «письмо есть изначально обезличенная деятельность»159). Однако ведущие российские литературоведы (С. Бочаров, В. Кожинов), развивая идеи В. Виноградова160 и М.М. Бахтина161, заговорили о проблеме автора как основополагающей в науке о литературе. В настоящее время центральная позиция автора в мире художественного произведения не вызывает сомнений: ведь автор берет на себя функции обеспечения «внутренней цельности и целостности» произведения, «вступая в различные взаимоотношения с героями»162. И автор, и читатель, а также непосредственные действующие лица повествования - постоянные, активные характеры в романе "Евгений Онегин". Их взгляды на мир по-разному переплетаются, а изменение во взглядах автора вызывает уже упомянутые «противоречия» между отдельными частями романа, усиливая его жизненность. «Евгений Онегин» характеризуется «размыванием границы между действительностью, изображаемой в произведении, и реальностью, в которой существуют живой создатель художественного текста (биографический автор) и его читатели»163, и авторское «я» настраивает читателя на доверительный разговор-исповедь. Действительно, «авторская творческая активность направлена на воплощение «мечты о своем читателе». Потому в художественной структуре произведения – наряду и в соответствии с «образом автора» - происходит выделение его коммуникативной пары: «образ читателя», воображаемый читатель (адресат)»164. Говоря о лирических отступлениях в романе «Евгений Онегин», мы в общих чертах уже касались проблемы читателя как собеседника автора, причем собеседника как бы вне зависимости от «временного статуса» читателя. Если же говорить о «близком автору «читателе», понимающем собеседнике-современнике»165, то это предполагает постоянное возвращение к воспоминаниям, обусловленным общим для «читателя-современника» и для автора социально-историческим прошлым (отсюда, кстати, и необходимость комментирования романа, возникшая уже в конце XIX в., когда многие реалии пушкинской эпохи стали историей), возвращение к ранее прочитанным частям текста («смотрите первую тетрадь» (V, 116)) и различным сюжетным моментам («Онегин (вновь займуся им)…» (V, 170)). Обращаясь к читателю, автор оценивает определенные жизненные явления, выражая при этом свой философский взгляд на мир, что неизменно связано с духовным самораскрытием автора.
Современное литературоведение осваивает категорию автора как одну из масштабных и всеобъемлющих: без нее невозможно полноценное исследование художественного произведения. Проблему автора в разное время рассматривали такие замечательные исследователи, как Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум, Л.Я. Гинзбург. В их трудах находит отражение мысль о «протеизме» Пушкина, высказанная еще В.Г. Белинским и Н.В. Гоголем и связанная с проблемой выражения авторской личности. «В своем развитии творчество Пушкина вместило разные воплощения авторского я»166, - справедливо писала Л.Я. Гинзбург, указывая также на то, что при этом конкретность «авторского образа» «…из плана биографического, фактического отчасти переключилась в план философский и психологический»167. Б.М. Эйхенбаум, говоря о философском взгляде Пушкина на мир, верно замечал, что поэт в своем творческом акте «поднимается» над жизнью, «чтобы в самой текучести и изменчивости видно было нечто постоянное, вечное»168.
Мы задаемся вопросом - можно ли и нужно ли отождествлять автора («я») в «Евгении Онегине» с Пушкиным – автором «Евгения Онегина»? Думается, что нет: перед читателем не реальный поэт, а его романный образ, художественный двойник: «автор» имеет лишь опосредованное отношение к реально-биографической личности автора-писателя»169. Г.А. Гуковский очень точно охарактеризовал проявление личности автора в романе «Евгений Онегин»: «Автор неотступно присутствует при всех сценах романа, комментирует их, дает свои пояснения, суждения, оценки. Он присутствует не только как автор, литературно существующий во всяком романе, а именно как персонаж, свидетель, отчасти даже участник событий и историограф всего происходящего»170.
В.С. Непомнящий, обращая внимание на структуру текста и ее связь с образом автора, справедливо пишет, что сюжет героев внутри романа предназначен для того, чтобы «развернуть духовную жизнь автора в общечеловеческий план. А то, что называется отступлениями, представляет собой опорные точки авторской темы, которые не дают «материалу», то есть сюжету героев, стать самостоятельным повествованием»171. Пушкин в самом деле создал для автора-повествователя особые условия, формирующие всю лирическую стихию романа, которая определяется личностью автора, его миропониманием, его мироощущением. Таким образом, в романе «Евгений Онегин» перед нами предстает своеобразная поэтическая биография Пушкина, отражение «души в заветной лире» (как сказал поэт в своем программном стихотворении «Памятник» (1836)). Поэт помещает себя в центр вымышленного романного мира, в систему отношений с персонажами, созданными его воображением, переживая вместе с ними любовь и разлуку, радость и печаль, вдохновение и хандру. В.Г. Одиноков справедливо отмечал, что «романная судьба героев… не может не влиять на функционирование биографической канвы повествователя, который теперь сам выступает как персонаж»172. Также и В.С. Непомнящий, говоря о неразделимости вымышленных героев и образа автора, пишет, что «в каждом из них – часть авторского опыта и авторской души»173.
Разумеется, «понимание образа автора невозможно без проникновения в диалогические отношения автора и героев»174. Наиболее интересным для рассмотрения нам представляется соотношение образов автора и заглавного героя. Сопоставляя себя с героями, размышляя о них и о себе, автор находится в постоянных поисках идеала. В связи с этим мы считаем уместным говорить об авторском идеале, выраженном в романе «Евгений Онегин».
В образе Евгения Онегина с наибольшей силой проявляются отличительные черты молодого человека начала XIX века, который в связи с этим особенно близок поэту. Мы действительно замечаем сходство между автором и героем: недаром автор с самого начала рекомендует Онегина: «добрый мой приятель». Поэт делает героя человеком одного круга с собой, Онегин не только не антипод по отношению к автору, но его единомышленник. Хотя ему и присущи «неподражательная странность//И резкий охлажденный ум», он, как и автор, «условий света свергнул бремя» (V, 28). Автор подружился с ним, сказано далее, «как он, отстав от суеты», «именно тогда, - справедливо указывает В.С. Непомнящий, - когда Евгению такая жизнь опротивела, когда «ему наскучил света шум»175. Правда, из столкновения с «суетой» автор не вынес хандру, как Онегин, но тоже вышел с огромными душевными потерями: «Увы, на разные забавы//Я много жизни погубил!» (V, 22) По верному наблюдению Г.Г. Красухина, «отстав от суеты», автор сполна оценивает ее губительную силу», сознавая «бездуховность той среды, в которую ему приходилось погружаться»176.
О сходстве своего и онегинского характеров автор пишет:
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
(V, 28)

Однако в дальнейшем мы встречаем свидетельство более критичного отношения автора к герою с его «язвительным спором», шуткой «с желчью пополам» и «злостью мрачных эпиграмм» (V, 29). Ведь автор здесь же, в первой главе, замечая «разность» между собой и героем, стремится обозначить ее еще и для того, чтобы отделить свое мировоззрение от «чайльд-гарольдства» Онегина. Это доказательство того, как далеко ушел Пушкин от Байрона, поэта «гордости», для которого оказалось «невозможно//Писать поэмы о другом,//Как только о себе самом» (V, 33-34). В этих шутливых по тону строках по существу содержится отчетливо сформулированная декларация принципиально нового творческого пути, на который Пушкин становится уже в 1823 г. и который делается основным в его творчестве. Нам представляется интересной мысль В.Г. Одинокова, который писал: «Пушкину, чтобы написать роман, нужно было быть Онегиным и перестать им быть»177. Как характерную черту облика заглавного героя исследователь отмечает то, что «Онегин лишен поэтического дара»178. Добавим, что мотив отсутствия «поэтического дара» - один из главных при сопоставлении автора и его героя, и он не случайно повторяется:
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
(V, 12)

Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его…
(V, 27)

Испытав силу любовной страсти, Онегин «…чуть с ума не своротил//Или не сделался поэтом.//Признаться: то-то б одолжил!» (V, 184). Здесь звучит явная авторская ирония; заметим также, что в этой же строфе автор называет Онегина своим «бестолковым учеником», который «стихов российских механизма…не постиг» (V, 184-185). Поэтому вполне закономерно, что Онегин, «томясь душевной пустотой» (V, 28), не попал «в цех задорный» поэтов, к которым принадлежит и сам автор.
«Душевная пустота» - вот та основная черта, что отличает героя от автора с его многоаспектным духовным миром. И, благодаря уже упомянутому совмещению в этом духовном мире различных наследий, благоговейно сохраняемой памяти о прошлом, постоянному обращению к нравственным ценностям, мы можем говорить о внутренней свободе автора. Концепт внутренней свободы подробно рассмотрен Д.С. Лихачевым, которому принадлежит весьма интересное наблюдение: «Пушкин – несомненный интеллигент»179. Почему? Потому, что «русской интеллигенции присуща «тайная» свобода, о которой писали и Пушкин, и Блок»180 (курсив наш. – В.К.). Эта свобода указывает человеку настоящую дорогу, она открывает ему «свет истины» (В.С. Непомнящий). Онегина же нельзя назвать нравственно свободной личностью. Первопричины его несвободы – искаженная картина мира, воспитание, породившее ложную систему мнимых ценностей, зависимость от общественного мнения, неподготовленность к духовному «самостоянью», нравственному и духовному пересозданию своей личности в соответствии с идеалом. Онегина после убийства друга мучит совесть (эта истина в человеческой душе!), и он бежит из тех мест, «где окровавленная тень//Ему являлась каждый день» (V, 171), пытаясь отдалить неотвратимый час нравственного суда над собой. По верному определению Ю.С. Степанова, «духовное странничество… связано с передвижением в мире материальном»181. Значит, не случайно Онегиным «овладело беспокойство,//Охота к перемене мест» (V, 171).
Россия для Онегина началась с Новгорода Великого, куда его манят «тени великанов» (Рюрика, Ярослава, Иоанна), и В.А. Кошелев очень точно указывает на то, что город «воспринимается как своеобразный затонувший «Китеж-град», обиталище «теней». Именно это «обиталище» становится в конечном итоге общественно-историческим символом онегинской «тоски»182. Изображая Москву, куда затем едет герой, автор ищет наиболее точного образа русской древней столицы, отталкиваясь от собственных впечатлений (по словам В.А. Кошелева, Пушкин понемногу «стал ощущать сплетни и недоверие, которые стали заслонять московское «хлебосольство»183). В Нижнем Новгороде, «в отчизне Минина» Онегин замечает «меркантильный дух» (V, 200), ложь, суету, от которой не так давно «отстал»… Образ Руси оказывается безрадостным. И именно поэтому тоска Онегина усиливается. Он едет на Кавказ, затем в Крым… И дальнейшее повествование в главе о странствии героя приобретает лирический характер: автор пользуется случаем рассказать о перемене своих поэтических устремлений: «Иные нужны мне картины://Люблю песчаный косогор,//Перед избушкой две рябины,//Калитку, сломанный забор…» (V, 203)
В этом смысле путешествие сближает автора и его героя: оба в движении, в поисках настоящего. По тонкому наблюдению В.А. Кошелева, «взгляд героя становится более созерцательным, более эпичным; воззрения автора – более объемными… он переживает резкий поворот к новым «картинам», новым темам и мотивам, к иным оценкам поведения героев своего романа, к новому типу восприятия и философского осмысления жизни»184. А герой пока не может обрести себя, и его путь может оказаться без «исхода» (Ф.М. Достоевский). Кроме того, со странничеством Онегина можно ассоциировать «мотив отрыва от родной почвы»185, тогда как автор никогда не терял с ней связи. В пределах современной России для Онегина места нет.
Интересно замечание Г.Г. Красухина, который считает, что «Отрывки из путешествия Онегина» объясняют «сущность… душевного состояния Онегина, обозначающего кризис его душевной болезни, после которого дело обычно движется к выздоровлению»186. Заметим, что онегинские «сплин», «хандра», «скука» превращаются в «тоску». Автор настойчиво стремится обратить внимание на этот факт: слово «тоска» рефреном звучит в «Отрывках…». Тоска поселяется в душе героя, когда он находится в поисках чего-то вечного, незыблемого, стремится испытать чувство внутренней свободы, но не находит его в странствиях. Нужно отметить, что понятие «тоска» неизмеримо глубже понятия «скука». Выдающийся русский мыслитель Н.А. Бердяев писал, что «скука говорит о пустоте и пошлости… В тоске есть надежда, в скуке – безнадежность. <…> Возникновение тоски есть уже спасение»187. На этом основании, включаясь в давний спор русской критики и науки, мы вправе сделать вывод о том, что автор оставляет своего героя с надеждой на духовное возрождение - и в этом сокращает «разность» между Онегиным и собой. Ведь он, как и его герой, как любой человек, стремился достигнуть той истины, того идеала, который, согласно высказыванию В.С. Непомнящего, - «не отдаленная мечта, а то, что есть в каждом человеке, <…> что… свидетельствует о высоком человеческом предназначении»188. И в этом заключен один из вечных парадоксов человеческой жизни – невозможность достижения идеала, изначально заложенного в самом существе человека.
Автор в «Евгении Онегине» предстает перед нами как универсальный образ в его сложных отношениях с вымышленным и реальным миром: ведь он находится в постоянном диалоге с героями и читателем. Перед нами возникает созданная поэтическим воображением Пушкина «картина мира» (В.С. Непомнящий), «образ мира» (Ю.М. Лотман). Свобода творческой личности, как писал еще Гегель, состоит во «внимании к многообразному бытию»189. С этим утверждением перекликается высказывание современного исследователя И.В. Кондакова, очень верно указавшего на то, что истинная свобода «достигается лишь художником-гением, создающим произведение искусства, которое становится средством преодоления любых ограничений»190. Иначе говоря, произведение, созданное художником, воплощает объективную универсальную картину мира. Пушкин как художник осознает себя в мире и чувствует свое неразрывное единство со Вселенной. Поэтому Пушкин – автор «Евгения Онегина» и творческая личность – сегодня предстает перед нами как феномен русского мира с присущими ему национальными и нравственными особенностями и как субъект русского мира, который этот мир осмысливает и формирует.
Таким образом, современная поэту русская жизнь поворачивается к читателю двуединством богатства объективной картины России и соразмерного ей неисчерпаемого богатства личности творца «Евгения Онегина».

Вернуться на предыдущую страницу